|
|
|
|
Об одном из замечательных провинциальных охотников князе Гаврииле Федоровиче Барятинском, мы имеем превосходный рассказ, записанный со слов жены его, княгине Ф.Ф. Барятинской. Этот рассказ живо рисует любопытный сильный характер старого князя охотника, дает яркую картину провинциальной помещичьей жизни, объясняя развитие всепоглощающей страсти к охоте.
« Покойный мой князь Гаврила Федорович,- рассказывала княгиня Ф.Ф. Барятинская,- был человек серьезный: редко шутил, еще реже смеялся и лишнего слова не говаривал. Смолоду служил он в военной и, видно, привык командовать. Если что обдумает и прикажет, тому быть непременно; однако ж был не самонравен и не сердит, и что ему не говорили, все бывало, выслушает терпеливо. Лет пятьдесят слишком жили мы вместе, не ссорившись ни разу; да и я не видывала, чтобы с кем он ссорился или за что-нибудь выходил из себя. Людей и крестьян никогда не наказывал и наказывать не приказывал, кроме за кражу леса. Если же кто сделает дурно, что прикажут, то велит переделать и переделывает до тех пор, пока не выйдет хорошо, хотя год переделают, нужды нет, а уж он поставит на своем. За одно на меня в первые годы в замужестве, бывал в недовольствии: поедет в отъезжие поле на неделю или больше, мне станет скучненько, да и за него страх возьмет, мало ли что случиться может! Я погрущу иногда и поплачу и, как возвратится ,начну ему выговаривать, а он, мой сердечный, и надуется – слова не скажет. После уж я привыкла, да и дела прибавилось: стали рожаться детки, так я его и не тревожила. Бывало в угоду ему, и сама речь заведу об охоте, а ему и любо: «Вот,- говорит, - Феня, и ты полевать собираешься». У него только и было две охоты: к лесу да к полеванью с собаками. Лес берег он, как глаз: никто не смей срубить прутика, а до собак какой охотник, что Боже сохрани. Любил и хороших лошадей, только не хвастался ими, не то что собаками, и напоказ соседям выводить не приказывал. У нас их было очень много, все свои, с Плавичкаго завода, все пегие да белые; если же приведут другой какой шерсти, то всех раздарит; продавать не любил: «Что-де я за барышник». Правду сказать, и не для чего было: с 2 500 десятин получали мы тысяч 12; все было свое, денег куча - девать некуда. Кой-когда еще посылали в Серпейск бедным родным на помощь; да в Кострому, либо в Курляндию за борзыми собаками, о которых писали старые приятели, что уж очень хороши: да тут не велика была трата. Ловчий Моисей возил их мало, сказывая, что тамошние собаки больно грузны и против наших ничего не стоят. Один раз только угодил он покойному князю: привез какую- то большую собаку, отца «Зверева» (собаки «Зверь»: это был известный в свое время всем старым охотникам (Ридъ – канъ), выписанный Курляндским помещиком Блюмом из Ирландии и присланный в подарок князю в 1779 году – собака необыкновенной величины, силы, резвости и красоты), да и та у нас прожила не больше двух лет: убилась за лисицею. Князь хоть и тужил, да не очень, говорил: « Дети остались лучше». В самом деле, «Зверь» от этой собаки вышел такой хороший, что охотники из далека приезжали смотреть на него, да и писали из Петербурга, чтобы его непременно прислать туда к графу З.(Завадскому?) или В., право сказать не умею. Мой покойный князь говорил, что лучше этой собаки в целом свете родиться не может, а он очень был знающ; жалко очень, что она досталась ему под старость. «Кабы смолоду, - говорил он, - всех волков в целом наместничестве перетравил бы в одну ночь». Я было сначала и порадовалась, что так говорит он, думала про себя, что, верно, больше на охоту ездить не хочет: под семьдесят лет, пора успокоиться; не тут – то было: чуть прослышит, где волки есть, давай коня да «Зверя», сам на свору – и уж всегда притащут за ним какого-нибудь монстра, а я тому будто радуюсь: что с ним делать будешь! Один раз князь очень напугал нас удальством своим, так что дочери Маше сделалось даже дурно. Вот как это случилось: приехали к нам гостить племянники, князь Михайло да князь Дмитрий на Покров день. Всякий год в это время заезжали они к нам в Жуково с Лебедянской ярмарки. Приговорят бывало, с собой знакомых соседей да приведут борзых собак. Тут и начнутся у них полеванья, а после разговоры да споры об охоте, а мой князь на молодежь и радуется ; только уж никому хвастнуть не даст, тотчас остановит: красных слов покойник не любил. Вот однажды как – то было ему не по себе, целый вечер сидел насупившись, не пошел за стол к ужину и уж хотел опочивать, как вдруг нелегкая принесла псаря Никиту да охотника Самсонку Портнова: « В Яхонтовском лесу волки порезали у мужиков поросят и сдались в Требунский». Вот у моего князя куда и немочь девалась: » Позвать Моисея! Позвать Петрушу Горячева! Послать на село за Филькой Кизильдеевым». Вот и собрались охотники. Ловчему Моисею князь приказал до рассвета быть с гончими у Трубенскаго лесу да стоять смирно и гончих держать на смычках, чтобы ни одна не вякнула, покаместь не пришлет стремянного с приказом бросать их в остров; а Горячева с Кизельдеевым послать в заезд от Донского тракта и наказать не болтать громко дорогой, а пуще не горланить песен, чтоб не взбудить зверя. А мы с компанией заедем от Кудрявшинских и станем на перелаз. С тем людей отпустил; остальное де смекнут сами. Всю эту ночь мой сердечный глаз с глазом не сомкнул и только часа на три поуспокоился; встал с петухов и всю компанию перебудил. Пора- де пол остров; а линейка у балкона уж с час дожидается; только что глотнули по чашке чаю, да и отправились. Уж я рада была, что хотя в экипаже под остров поехали и этакую даль не вздумалось ехать верхом: верст с десять будет.
Рассказ княгини дополняет князь Д.А. Барятинский, участвовавший в этой охоте старого князя Гаврилы Федоровича:
Мы подъехали, - говорит он, - к острову на самом рассвете. Дядя Г.Ф. пересел с линейки на своего «Толкача» и разослал всех по перелазам, приказав не терять друг друга из вида и стоять смирно, и если бы даже вскочил из – под ног заяц или лисица то отнюдь не атукать и не люлюкать. Стремянного отправил к ловчему с приказом бросать гончих, а сам остался один у куста и с одним «Зверем», другие собаки увязались за стремянным. Вот мы все стали по местам своим, далече от дяди, Так что он едва был нам виден; бросили гончих; через минуту они закипели по зрячему и повели назад, но вдруг смолкли, как будто сгоняли зайца. Впрочем нам гоньбу и слышать было трудно: Требунский лес был тогда не то, что теперь, а настоящий бор, дебрь непроходимая; нынче однодворцы весь вырубили, одни кусты остались. Вот мы ждем да подождем: гоньбы не слышно, и ни один охотник не трогается с места. Я посматриваю; вдруг вижу, А.Я. Кошкин, который стоял у меня в леве, охотника через два, опрометью бросился к острову и замахал картузом. «Красный зверь!»- подумал я и притаился к кусту, рассчитывая, что Антон Яковлевич нетерпелив и в поле зверя не выпустит, так он будет искать другого лаза и, наверно побежит на меня или дядюшку. Так и случилось: матерый волк из опушки бросился на Кошкина, но этот не выждав, заулюлюкал и покатил прямо за ним в опушку да и наткнулся глазом на сук. Подумаешь, что делать охота! Глаз завязал платком и все поле проездил, как ни в чем не бывало; а сколько раз дядя уговаривал его, чтобы унялся. «Ведь ты, братец, не доезжачий!» - толковал он. Между тем, как я берег зверя да посматривал на охотников, гончия стали слышнее к стороне дяди, и вот он вдруг понесся к Малинкам, забирая вправо, а перед ним машет «Зверь». «Недаром, - подумал я,- старичок наш хватил наперерез: волк пошел в чистое, надобно за ним»; я замахал картузом Михею с Кизильдеевым, и все мы, один за другим, поскакали за дядюшкой; а его чуть было видно, и он все забирает вправо. Версты три или больше по нем скакали; лошадь у меня попритупела, и охотники меня обскакали, однако ж я держался за ними не очень вдалеке. Странно показалось мне, что дядюшка гонит шибко, а волка не видно; да старичок – то посмышленее был нас: он смекнул, что серый будет пробираться лощинкою, и сам норовил к вершине. Так и вышло: Скоро из лощины показался волк , да преогромный, а за ним, саженях во ста, несется «Зверь» и все усиливает помаленьку; а дядюшка скачет и поминутно погоняет «Толкача» арапником. Вот мы давай улюлюкать и показывать собакам; на ту пору, как нарочно, ни одна не воззрится и от стремени не отрыскивает, а только прыгает. Глядим, «Зверь» уж и не очень далеко от серого, но думаем: нет, этот гость не по нашей трапезе. Где одной собаке остановить в угон такого выходца! Однако же «Зверь» все ближе и ближе к волку да как вдруг изловчится, хвать его за гачи, и оба на дыбы!... а дядюшка тут как тут- с «Толкача» долой и прямо к волку. Мы спустились в овражек и только что выбрались, глядь, «Зверь» висит у него на горле. Прежде всех подскакал Кизильдеев и вынимает нож, а старик проговорить от усталости не может и только машет головой, чтоб не трогал а просто струнил. Тут подоспели я и Михей и сострунили волка, дядю же Г.Ф., кажется, сняли с него почти без памяти, а руки насилу развели: так на ушах у волка и застряли. Тут же послали ему плащ; долго лежал; насилу отдохнул. Вскоре получили письмо из Петербурга, чтоб прислать туда «Зверя». Обещали открыть великую протекцию по делу с Н. и для князя Михаила Гавриловича открыть дорогу; но дядя не хотел о том и слышать, да и по кончине его тетушка не хотела расставаться с фаворитом покойного. Послали туда двух детей его: один очень был похож на отца, такой же большой глаза на выкате, щипец сухой, ребро длинное, такой же серый и так же окликом «Зверь». Словом собака была – чудо! однако ж, дело-то (спорное) проиграно».
