В старину находились князья и бояре, содержавшие огромные псарни, огромные охоты с множеством борзятников, выжлятников, с доезжачими и ловчими, руководившими всей охотничьей прислугой, являясь по существу организаторами всех псовых охот и самой главной – на волчьи выводки. Следует иметь в виду – истребление волков, самым непосредственным образом, касалось всех господ, людей высшего общества, так как все они владели землями, поместьями и как люди, связанные с сельским хозяйством, в том числе и с животноводством, волка считали своим лютым врагом. Яркий рассказ Р.Л.Маркова, опубликованный в 1896 году в журнале «Нива» повествует об одной из таких охот. Старый борзятник, вместе со своим барином попал на «съезжую охоту» в Польше у пана Тышкевича.

«Пребогатеющий был пан, вроде царька… А еще подошли и именины его. Съезд… был необыкновенный. Он объявил по всей округе, что охота будет в Пуще. Ведь вы и сами изволите знать (обращается псарь Семеныч к слушателю, барину-охотнику), туда с нашей охотою нечего и соваться… Вот и стали сходиться большие охоты, потому и те паны-соседи богачи были не абы какие. Это еще не совсем большая охота, коли приходило двадцать свор борзых, да сорок смычков сочейных (гончих). А у самого-то у Тышкевича и сметы не было собакам да народу при них: доезжачим, выжлятникам, подгонщикам, ловчим да псарям. К тому же и помимо больших охот к нему собиралися и одинокие шляхтичи мелкотравчатые… Кто три, кто четыре своры привел с собою, а один между ними пан Стоцкий приехал один, как перст, да и на своре у него было всего два кобеля: сероухий длинный, да мугурый Грубиян, здоровеннейший кобель широкозадый. И лошадка под паном Стоцким была не мудреная, и сам-то он из себя непоказной…

…Глядя на его скудность, псари-то панские взялись смеяться над ним, а он прямо и запустил большим козырем и по псарям, и по всем охотам, да и самого Тышкевича прихватил туда же.

«Эх вы, - кричит, - такие-сякие, тоже хвалятся… а того не знаете, что если и все ваши охоты продать, да и вас туда же на придачу, - так и то не хватит купить одного моего кобеля, хоть бы вот этого Грубияна! Жив, - кричит, - не хочу быть, ежели изо всех ваших охот хоть одни ноги поравняются с моим кобелем!»

А на тот грех вышел к нам панский дворецкий да и услышал эту похвальбу. Он и поставь себе в обиду, что над его паном мелкий шляхтич насмехается. Теми же пятками побежал он во дворец… «Так и так: шляхтич Стоцкий… осрамил… А все господа за обедом были уже в переборе (пьяные). Даже в лице переменился Тышкевич… ударил золотой кубок об пол, закричал во всю голову… Паны повскакивали, стали было и шаблюки свои вытаскивать… немного не дошло до ножей.

«Веди сюда Стоцкого и кобеля его тащи во дворец!»

… В один секунд их поставили перед его (Тышкевича) очи. И точно, кобель сильно хорош был, словно из чугуна вылит. Однако господа стали спорить. Кто кричит: «Моя сука лучше!», кто свою свору выставляет. Один говорит: у Грубияна голова велика; другие кричат, что у него задние ноги коровьи, а иные, прихмелевши, и невесть что кричат.

Стоцкий же запустил руки за кушак кунтуша, задрал усы кверху, да и ходит петухом… вдруг подскочил к Тышкевичу, как взялся себя в грудь кулаком колотить да кричать!… Если хоть одна собака ваша поравняется на зайце с Грубияном, али прежде моего завалит матерого волка, я, - говорит, - согласен, чтобы и самого меня затравили собаками, и лишусь я фольварка и своей шляхетской вольности. Только и вы, господа, выставляйте заклады какие следует!»

Через какой-нибудь час вся усадьба, да и все местечко пана Тышкевича тронулось в поле, куда повели свор до сорока лучших собак и повезли садок с зайцем. Заяц тот был не абы какой, а такой бегун, что уже два года ото всех собак отыгрывался, … резвяк да увертник! Его еле-еле в тенета поймали. Поставили садок на жнивьях, сравняли охотников (борзятников), а паны верхами – во они куда отъехали, чтобы им виднее было; и паночки, кои верхом, кои в каруцах (экипажах). Смотрим, и пан Стоцкий трусит рысцою со своими кобелями… словно его не касается. Скомандовали: «раз, два, три!» и пустили зайца, … как крикнули на него, ухнули, о боже мой милостивый! – воскликнул старый рассказчик, охватив голову руками. – Чисто вроде анчихриста понесся заяц! Собаки вложились за ним со всех свор, кучей спеют к нему… Сперва и стали было спеть, особливо панские… одна сука половая – и-их, удалая! – дальше всех откатилась, совсем было угнала… да пронеслась. А там еще два кобеля… совсем было присунулись к нему… нет! Куды тебе! … завольничал, куцая шельма, ничего в резон не принимает. Протравили! Срам! А заяц стал подхватывать к кустам… без угоночки ото всех свор отыгрался! Глянул я так-то, а Стоцкий своих кобелей и пускать не думал, сидит в седле, пригнулся, закуривает трубочку. Все так и дались диву. Заяц чуть виден и все сорок свор за ним веревочкой вытянулись. Тут Стоцкий и показал удаль. Долго, батюшка, я на свете живу, - восторженно воскликнул Семеныч – насмотрелся, живучи на свете, - но такой оказии по сие время не видал! Только гикнул Стоцкий – и пропал! И откуда что взялось, до сих пор понять не могу. Лошаденка его соколом сорвалась с места – и нет никого!

Тут уже всякий мог понять, кобели Стоцкого с ушей оборвали всех собак, а особливо Грубиян. Один пан с великой досады тут же застрелил пару лучших кобелей, а пан Тышкевич… за Грубияна давал пятнадцать тысяч чистою монетою и любую свору в придачу. А Стоцкий только в грудь себя колотит да кричит: «Легче мне жизни лишиться, нежели такого сокровища!» … Паны взялися… Стоцкого величать, пьют, гуляют… Так всю ночь и прокружились с ним.

Наутро пошла охота в Пущу, верст за двадцать. Обоз и фургоны раньше были там, кричане давно были расставлены, где следует, и тенета протянуты поперек леса. Несколько стай гончих с их доезжачими, выжлятниками, отхлопщиками тоже стояли в разных местах. За главного доезжачего объявили Крюка, что шел при стае самого Тышкевича.

… Охота вышла на славу: зайцам и лисицам сметы не было, захватили и коз диких порядочно, двух оленей, лося, молодого зубренка, трех кабанов, а об волках и толковать нечего… Стали станом на полях, разбили палатки, распалили костры и началось гулянье-пированье. А тем временем Крюк донес, что недалече в острову он ночью подвыл волков, откликнулись три матерых и два прибылых.

Чуть утро – охота уже была на месте. Верховые борзятники в два ряда обсыпали отъем, и пошла потеха. Барин тоже и меня взяли. Ну и я стал на виду его милости, по левую руку. Хорошо затаился в гущавинке со своей сворой, в кусточках как раз проти лазу. Все, что было в отъеме, выбрали: и лис, и коз – лес словно веничком подмели. И волков взяли: двух матерых и двух прибылых. Одного прибылого и мне довелося принять на зубах своей своры – лихо растянули собачки его, как перчатку. Пан Тышкевич ударил в рог, подал сигнал на обед. Стянулась охота к становищу… Глядь – слух прошел, что пан Тышкевич осерчал на своего доезжачего, на Крюка.

«Что это значит, - кричит, - ты же хвалился, что волков матерых трое откликнулось, а заторочили всего двоих?»

Прямо и приказал ворочаться с охотою на прежнее место, а гончим в подмогу дать еще сорок смычков из запасных. Конечно, все удивились: что, дескать, искать в том отъеме, когда ничего нету – гривенник брось, и то был бы виден… Однако дело-то вышло иначе. Крюк опытный доезжачий был, взял главную стаю да и завел совсем с другой стороны – из самого гущара, где была приболоть, бурелом, да гущарь страшенный, от самого заразистого места. И не успел сделать напуск, как гончие захватили, помкнули и повели по горячему, а там перевели голоса и почти от напуска вся стая залилася по зрячему. Даже сердце захолодало у меня… Нешто в пустом острову можно так-то гонять?

А тут на-поди! Кто-то сидит серед леса да и шабаш!… помру, а того дня не забуду! И остров-то был голосистый, да уж и стаи были подобраны под голоса на славу… По лесу словно серебряные гусли играют, и каждый человек не может слышать той музыки простым сердцем. Глядь, из опушки выскочил подгонщик. Лица на нем нету, кричит мне: «Беда! Крюк сказывает, что напоролись на Волчиного князя!» Дюжины две гончих уже перекалечены, бегает по своему следу и давит отсталых. Крюк сам, вишь, видел, как тот волчище перекусил ногу двум выжлецам и заскочил в тайник да и прогнал невесть куда.

Добавили в лес еще стаю смычков полсотни, т.е. сто собак. А из лесу опять подали голос: «Беда! Давайте подмогу».

… Еще часик – уж который! – прошел. Заиграли по лесу гусельки звончатые! Слышу совсем близкий гон… обвела стая кого-то по логу, снеслась было, - и заревела вся в один голос… то вплотную ко мне, то со слуха уйдет… Похоже было: какой-то сильно огромный зверюга хорошо обложился в лесу, да сам садится на свой след и гоняется за собаками. Слышу, подают голос: «Береги!» и в ту же секунду совсем против меня, почитай, вся стая, ревя в один голос, вывалилась из лесу на поле и силом выпихнула невиданное чудище… Зверюга был белый, не в меру лохматый, а под животом в красноватой желтизне. Велик же был – упаси, царица небесная! Видал я бирюков, но перед этим и матерые показались бы щенятами.

Как завидели его борзые, так и оторопели. Молодые закинули головы кверху и завыли на страшные голоса. Однако немало кобелей бросились к нему со всех свор, потому что, видемши такое дело, все борзятники стали сваливаться к одному месту…

Кинул я свою свору, гляжу, а впоперек им уже режут два мугурых кобеля из своры самого Тышкевича, а за ними полным карьером валят и господа, и псари, да и все своры черкают кто откуда, как есть все поле захватили.

А был не прост зверь, но сам Волчиный князь. Потому все своры, как доспели до него, осыпали его даже кругом, но ни одна не поскоромилась, даже не присунулась…

Улю-лю! Улю-лю!.. а они не берут. Беда, да и только! Улюлюкают, травят – ни одна! Волк сидел, сидел, приподнялся да и пошел, прямо лбом на собак полез. А те – во все стороны от него… Глядь из-за угла леса Стоцкий заскакивает и уж куда лихо спеют оба его кобеля. Как завидели они волчище и заложились во все ноги. Только Грубиян опять вынесся вперед, прутко приспел он и сразу вклеился волку в правое ухо мертвой хваткой. Лязгнул волчище зубами, словно крюком железным подхватил Грубияна за пах и сразу вывалил ему черева наземь. Однако в тот же миг и еще два черных кобеля влепились волку в гачи, а там уже и все взялись мясничать: кто – в шиворот, кто в щипец, кто в пахи, мой Удар тоже прихватил в ухо, чей-то мугурый кобелище даже и в глотку – насилу – насилу-то завалили ногами вверх – словно муравьи кишат над волком собаки. Однако и волчище справился скоро; сперва приподнял зад, а там так тряхнул кобелей, что все разлетелись как рукавицы. А мою суку клыком снял со своего паха – так и разворотил ей лопатку. Но и тут ему Грубиян не уважил, совсем зазлобился, ощетинился весь, трясется, своими же ногами в своих кишках путается, а со зверюгою на грудную схватился. Страшно мотал его Волчиный князь туды-сюды, а Грубиян впился словно клещук. Видемши это и другие накинулись… А тут сам пан Тышкевич слез с лошади и принял волка – прямо под левую лопатку засадил свой ножик…

А Стоцкий?…

Как уходили Волчиного князя, псари разогнали собак арапниками, тогда и Грубиян приподнялся с земли, прямо и пошел к хозяину и правилом виляет, а кишки за ним волокутся по грязи. Как глянул Стоцкий на своего друга, прямо и вдарился оземь замертво…»